Советские

  - Время – очень странная штука, - говорит дядя Саша, подцепляя вилкой огурец в литровой банке, заполненной рассолом, - ты его не замечаешь, а оно стирает тебя в труху, в пыль.

  Он сидит за своим столом у окна, смотрит в это самое окно с минуту, затем протяжно вздыхает и начинает вяло хрустеть огурцом.

  Я разбиваю яйца о край сковороды и отправляю их содержимое в кипящее масло. Краем глаза слежу за дядей Сашей и окном, в котором плывут серые облака.

  Сегодня суббота, дядя Саша пьет с утра – обычное дело. Таких суббот на моей памяти – замучаешься считать. Впрочем, это его дело, никто никого осуждать не собирается.

  - Выходной сегодня? – спрашивает дядя Саша.

  - Ага, - отвечаю ему.

  - Выпить не хочешь?

  - Нет. – Смотрю, как яйца в сковородке начинают яростно шкворчать, белыми пузырями идет разогретый белок, в маленькие солнца превращаются желтки.

  - Ну, как знаешь…

  На самом деле времени, наверное, вообще не существует. Потому что все повторяется, раз за разом, словно все время – это только последовательность абсолютно одинаковых картинок, проносящихся перед глазами. Суббота, коммунальная кухня, дядя Саша, водка и огурцы – словно клише какое-то.

  Две тысячи девяносто первый год, я убавляю газ на плите, а, может, и две тысячи девятнадцатый или даже две тысячи четырнадцатый. Ведь все дело не в правильной расстановке цифр и даже не в самих цифрах, все дело в ощущении того, что происходит вокруг, а вокруг – не происходит ничего. Ничего существенного. Дядя Саша пьет с утра, за окном вяло копошатся вороны, тягучая весна неуверенно ступает на улицы.

  - Слышал, - спрашивает дядя Саша, - на Марсе научный городок строят?

  - Да, строят, - трясу солонкой над сковородой.

  - Что думаешь?

  - Ну, это же хорошо!..

  Дядя Саша цедит водку в свой замусоленный стакан.

  - Это уже было много раз. Космос, покорение, взлет, падение. На моей памяти…

  - Дядя Саша, не сгущайте краски!

  - Это все время. Оно неумолимо. Ты знаешь, что Советский Союз распался сто лет назад, в тысяча девятьсот девяносто первом?

  Выключаю газ, снимаю сковороду с плиты.

  - Ну да. По истории проходили. - Ставлю сковороду с яичницей на свой стол – на нашей коммунальной кухне он находится как раз впритык к дядисашиному. - Только его восстановили. В две тысячи двадцатом.

  Дядя Саша в это время поднимает свой стакан и механическим жестом опрокидывает водку в себя. Кряхтит, закусывает огурцом.

  - Знаем-знаем, - выдыхает он водочными парами, - а начали с присоединения Крыма в две тысячи четырнадцатом. Только ерунда это все… Союз распался сто лет назад, говорю тебе… Остальное – время…

  - Что время?

  - Накрутило свои фокусы. Повторы эти. Был Союз, нет Союза; нет Союза – бац! – и есть Союз снова.

  - Вам виднее, - я сажусь на табуретку перед сковородой с яичницей.

  - Виднее, - усмехается дядя Саша, - я – советский, понимаешь, советский! – он стукает себя кулаком по груди – получается как-то слишком картинно, - Я Союз чую, он во мне живет. Вот только время…

  Я поддеваю яичницу вилкой, желток теряет свою форму, вязко растекается по белой поверхности.

  - Ничего, - говорю я дяде Саше, - сейчас медицина шагнула далеко вперед, люди по сто пятьдесят лет живут.

  - Так не в этом же дело. Живи ты хоть тысячу сто пятьдесят лет… Время все равно растолчет тебя в муку. Вот и Союз…

  Куда он клонит? Пойди – пойми. Дядя Саша говорит сбивчиво, иногда даже загадками, прорваться сквозь все эти метафоры и фразеологизмы невероятно трудно. И потом – я уже подмечал – у меня у самого несколько спутанное ощущение времени: как будто его не существует вообще и одновременно оно – все, Абсолют такой, вещь в себе.

  Поглощаю яичницу, слушаю бормотание дяди Саши.

  - Нет, ты не подумай, мы все – советские. Союз нам и мать и отец. Просто время… Ну, вот Америка теперь тоже советская. Хорошо это? Хорошо! А врагами были… Время!

  Наверное, он просто перебрал. Я смотрю мимо дяди Саши, на стену, покрытую старыми выцветшими обоями, поверх которых наклеены революционные плакаты. «Отобрать и поделить!» - написано на них – «Банду геть!» (украинская экзотика), «Хунта, лыжи, Магадан!». Нарисован темный силуэт рабочего на фоне брызжущей красными брызгами печи, могучими руками разрывающего сгустившуюся вокруг него темноту, тянущегося к свету. Проникающее на кухню сквозь окно солнце не пощадило и их, заставив некогда яркие краски поблекнуть.

  Дядя Саша лезет в карман, извлекает пачку сигарет и закуривает. Вообще на нашей коммунальной кухне не принято курить, но мне, например, все равно, а остальных соседей сегодня с утра не видать. Пусть дядя Саша курит, сколько влезет.

  - Ты пионером был? – спрашивает меня дядя Саша и, не дожидаясь ответа, продолжает свой монолог – Я вот был… Красный галстук носил, строем ходил. Наш отряд носил имя команданте Фиделя Кастро. Эх!.. Вот время было… Время!

  Тема времени на этой кухне кажется неисчерпаемой. Кажется, только здесь и можно раскрыть всю ее глубину, дотронуться до этого самого времени, почувствовать его осязаемость. Я думаю о том, что это, наверное, от того, что на этой кухне ничего не менялось уже многие годы. Обстановка, обитатели – все здесь такое, каким было во времена дядисашиной молодости.

  Вожу вилкой по дну сковородки, отковыриваю коричневую горелую корку. Дядя Саша докуривает, тушит окурок в раковине и бросает его в мусорное ведро. В этот момент на кухне появляется Ира – еще одна наша соседка по коммунальной квартире, одинокая женщина основательно за пятьдесят. Негласно Ира выполняет обязанности старшей по нашей квартире. Ира повернута на порядке и факт того, что в кухне только что курили, не может остаться незамеченным ей. Я замираю на своем месте, мысленно готовясь стать очевидцем схватки двух хищников.

  Ира принюхивается, морщится.

  - Курите? – спрашивает она, упирая руки в бока.

  Я повожу плечами – мол, какие вопросы, я не при делах. Но Ира и так знает, на кого она сейчас обрушит свой гнев. Дядя Саша вскидывает руки, улыбается:

  - Каюсь, грешен.

  По ириному лицу видно, что дядисашино покаяние не произвело на нее никакого впечатления. Так может каяться свежепреставленный покойник за то, что чересчур смело экспериментировал, засовывая пальцы в электрическую розетку. Ситуации это коренным образом не изменит, лишь подчеркнет неотвратимость того, что должно произойти.

  - Опять пьешь с утра? – спрашивает Ира. По ее лицу пробегают грозовые облака, я вижу разряды, искрами мелькающие в глазах.

  - Сегодня вообще-то суббота, - дядисашин аргумент звучит глухим раскатом в наполненной электричеством кухне, но не выглядит сколько-нибудь железным.

  - И что? Почему куришь в кухне? Ты не в курсе, что у нас на кухне курить нельзя? – получает он картечь вопросов в ответ.

  Я понимаю, что оставаться в кухне становится опасным – можно навлечь гнев и на себя, но любопытство берет верх над моими опасениями. В конце концов, я ж ничего предосудительного не делал.

  - Ирка, - пытается перевести тему дядя Саша, - а ты советская?

  - Что? – хмурится еще больше Ира. Кажется, гроза или минет нас или разнесет всю кухню к чертовой бабушке.

  - Что слышала. Ты – советская?

  Не знаю, как у дяди Саши это получается, но ожидаемой мною грозы по-прежнему не происходит.

  - Я-то? Советская! А тебе что?

  - Да так… Интересно. В пионерах была?

  - Была, а как же! – похоже, дяде Саше удалось отвести от себя гнев праведный, Ира смягчается.

  - И ты думаешь, это все правильно?

  - Что это?

  - Ну мы…

  Я встаю из-за стола, несу свою сковородку к раковине – мыть. Логики в словах дяди Саши мало, хотя некоторую канву мысли можно проследить.

  - А ты иначе думаешь? Мы как птица Феникс – сгораем и возрождаемся из пепла! – голос Иры становится похож на голос проповедника. – Вон, даже Америка теперь коммунизм строит!..

  - Это мы знаем, проходили… Но мы-то с тобой не возрождаемся, не молодеем. Время нас превращает в пыль…

  - Это тебя превращает, а я – какой была – такой и остаюсь.

  - Вот оно как! – внезапно начинает смеяться дядя Саша.

  - Что смешного? – вновь хмурится Ира. Я как раз заканчиваю намывать сковородку.

  - Да просто так, - не унимается дядя Саша, - просто так. Выпьешь со мной? – он кивает на свой стол с водкой и закуской.

  Ира внезапно соглашается:

  - А и выпью!

  Я иду к своему столу с мокрой сковородой, ставлю ее на потемневшую от чайных пятен клеенку. Вижу, как Ира пододвигает свою табуретку к дядисашиному столу. Враги быстро становятся друзьями. Как мы с Америкой, например.

  В окне плывут облака, на кухне блекло мерцает свет, идет две тысячи девяносто первый год. Я покидаю кухню, длинным полутемным коридором возвращаюсь в свою комнату.

  Скрипит дверь, рассыпаются блики в стеклах книжных полок, от окна протянулась тонкая белая полоска света. На небольшом столике у дивана матово мерцает экран ноутбука. Сажусь к нему, открываю поисковик с лентой новостей.

 

«Ультиматум техасским конфедератам – у сторонников американского империализма осталось сорок восемь часов на принятие решения о сложении оружия»;

 

«Аварийная посадка – грузовик с научным оборудованием прилунился в районе кратера Тихо, никто не пострадал»;

 

«Советские – старая новая формация. Работа, которую делает Время».

 

  Опять Время – никуда от него не деться. Я смотрю на часы в панели инструментов операционной системы. Двенадцать двадцать две. Шестое апреля. Две тысячи девяносто первый год. Ведь так?

  Хочется чаю, беру чайник и снова иду на кухню – набрать воды. Слышу, как в одной из комнат ругаются соседи – муж и жена. Что-то у них там приключилось, им не до посадки в районе кратера Тихо. Мужской и женский крик чередуются, наскакивают друг на друга, это похоже на обмен ударами во время боксерского поединка – тема скорее близкая техасским конфедератам.

  На кухне по-прежнему сидят дядя Саша и Ира – пьют водку и разговаривают.

  - Когда я оглядываюсь назад, - говорит дядя Саша, - мне начинает казаться, что вся моя жизнь – длинный сон, в котором все происходит по кругу. Человечество долго и методично уничтожает планету Земля, а потом вдруг начинает ее возрождать; возрождает – и вновь берется за уничтожение. И моя жизнь – которая сон – это только планета в миниатюре. То есть тоже уничтожается и возрождается, уничтожается и возрождается…

  - Ты бы завязывал пить, - советует ему Ира.

  - А я и так уже почти…

  - Вот и правильно. Не по-советски это.

  - Эх! И не говори.

  Они стукаются хрустальными боками рюмок, я набираю воду в чайник. Ухожу, слышу, как они берутся обсуждать марсианскую научную станцию.

  «Советский – не хороший, и не плохой, - вспоминаю я фразу из одного научно-познавательного фильма об обществе, который не так давно смотрел, - советский – это человек оптимистичный. Он смотрит в будущее с надеждой, что немаловажно для формирования этого самого будущего». Муж с женой вроде перестали ругаться – отмечаю про себя, проходя мимо их двери.

  Просматриваю новости и публицистические статьи под размеренное гудение и побулькивание закипающего чайника. В разрывах туч за окном появляется солнце, его робкие лучи проникают в мою комнату, скользят по подоконнику, скатываются на ковер и ползут по нему к дальней стене.

  Останавливаюсь на статье об обществе. Читаю несколько абзацев, останавливаюсь, думаю. Интересно, возможно ли новое общество без нового человека? Или новый человек без нового общества?

  Каждый новый человек – в той или иной мере воспроизведение человека старого, потому что человеческий стержень, его внутренняя основа – одна и та же. Что сейчас, что сто или тысячу лет назад. Возможно, поэтому история движется по кругу. Рушатся империи, возрождаются империи, человек с легкостью переходит от созидания к разрушению и наоборот. Каждый час, каждый миг идет его непрекращающаяся внутренняя война.

  Сосед дядя Саша рассуждает о времени, потому что чувствует, как это самое время поглощает его, стирает и размывает его внутренний стержень. Это происходит с каждым из нас, но вот дядя Саша реагирует на это особенно болезненно. Конечно, нас учили и учат смотреть в будущее с оптимизмом – и мы смотрим, но наши ноги увязли в череде повторов, временных петель, обреченности его самовоспроизведения.

  Щелкает кнопка выключения чайника, сигнализируя о закипании. Этот щелчок отвлекает меня, разрушает каскад мыслей, нагромоздившихся в голове. В окно льются солнечные лучи, их теплые пальцы гладят меня и стены комнаты.

  Этому дому, этой коммунальной квартире и этой комнате почти триста лет. Они видели, как рухнул первый Союз, они засвидетельствовали становление Союза второго. Но они сами, эти холодные камни, из которых сложены стены, остались прежними. Как и люди, спрятанные за ними.

  Пью чай, дочитываю статью. Общая мысль: мы меняемся и не меняемся одновременно. Навешиваем ярлыки, надеваем одежды, прячемся в ржавые латы, но под всеми этими хрупкими покровами – все то же неудовлетворенное, неспокойное и вечно мечущееся существо, податливое под напором времени. Присоединение территорий, отсоединение территорий. Новые-старые государства. Все это по большему счету происходит в наших головах и не более. А мы остаемся прежними – в своих истинных границах, в границах собственных страхов и заблуждений.

  Несу пустую кружку с плещущимися на дне чаинками на кухню. У стола по-прежнему дядя Саша и Ира. Выплескиваю чаинки в раковину, споласкиваю кружку. Дядя Саша смотрит на меня, улыбается:

  - Помнишь, что я про время говорил?..

  - Помню.

  - Да, время и есть труха… Правда, Ирка?..

  - Отстань, - отмахивается Ира.

  Дядя Саша продолжает улыбаться.

  - А давай песню споем?

  - Какую?

  - Какую-нибудь, хорошую.

  - Ты запевай, - Ира подбоченивается, - а я поддержу.

  Забавная сцена. Повторяется едва ли не каждую субботу. Возможно, все последние сто пятьдесят лет. Или семьдесят семь – без разницы.

  Я думаю – может, просто все часы в этой квартире сошли с ума и сегодня на самом деле две тысячи четырнадцатый год? Или тысяча девятьсот семьдесят третий? Кто посмеет сказать, что это не так?.. А тем более, доказать. Время – ненадежный свидетель.

  Я покидаю кухню, а позади меня начинается распевный куплет, выводимый густым голосом дяди Саши:

 

Я люблю тебя, Жизнь,

Что само по себе и не ново,

Я люблю тебя, Жизнь,

Я люблю тебя снова и снова…

 

  Слышу, как песню подхватывает и Ира, ее тонкий голос сплетается с дядисашиным баритоном, образуя гулкую сферу из звука, постепенно заполняющую всю коммунальную кухню:

 

Вот уж окна зажглись,

Я шагаю с работы устало,

Я люблю тебя, Жизнь,

И хочу, чтобы лучше ты стала…